Рассказы охотников
Волчье болото
С той злополучной пятницы прошло уже полгода, а я все не могу понять: как же такое могло случиться? Что за затмение на меня тогда нашло? А начиналось все лучше некуда. Уже к обеду комиссия подписала долгожданный акт, и все причастные к радостному событию готовились к фуршету. В другое время я тоже бы с удовольствием, но за окном был конец октября, уже отгуляла листопадная вьюга, а дома томились две русские гончие.
О предстоящей охоте мои лопоухие бестии узнают, кажется, раньше своего хозяина. Не успел я открыть дверь, как в многострадальной квартире, давно потерявшей вид человеческого жилья, все полетело вверх тормашками от безмерной собачьей радости. Не помогли ни моя нарочито строгая физиономия, ни грозные окрики.
Успокоились выжловки только в машине. Свернувшись калачиками на заднем сиденье, они терпеливо ждали, когда свернем с загазованного шоссе, где даже человеку с его примитивным «нюхом» впору надевать противогаз.
Мои гончие — это умудренная жизнью Найда и ее дочь — шестимесячная Доля. Внешне они похожи темными чепраками, рыжеватыми подпалинами на боках, большими, словно подведенными глазами, и даже белые пятнышки на кончиках лап у них почти одинаковые. А в другом… Уже в пятимесячном возрасте у Доли обнаружилось столько охотничьей страсти, что я начал было выпытывать у знатоков, нет ли здесь какой-то ненормальности.
В ответ от мэтров — гончатников слышал ободряющее: тебе, приятель, повезло. Чрезмерной страсти у охотничьих собак не бывает. Радоваться надо. Такие слова, естественно, помогали мне рисовать самые радужные картины.
После своротки на лесную дорогу Найда продолжала спокойно лежать, изредка поглядывая на меня умными глазами, понимая, что еще ехать и ехать. А Доля начала сходить с ума сразу, как только машина сбавила скорость и салон заполнили запахи леса. Она бросалась от одного окна к другому и горько по-собачьи плакала. А тут еще на дорогу выскочил заяц и чесанул вперед прямо по колее. Молодая взревела дурным голосом, за ней и Найда. Пришлось остановиться, чтобы утихомирить собак.
Увы, сделать это было не просто. И тут я принял, как мне казалось, единственно правильное решение — не ехать до лесного дома, как планировал, а дать собакам сбить охотку прямо здесь, благо еще оставалось немного светлого времени, да и зайца поднимать не надо: собаки в два счета разыщут «подорожника». Но главное, что склонило меня к такому решению, — перекресток лесных дорог, до которого мы уже почти доехали и где была возможность, если потребуется, легко перехватить собак, взяв на сворку.
Отпустив выжловок в поиск, я зарядил ружье, сунул в карман пару запасных патронов и направился к небольшой ложбине с хилым ручейком, где почти все местные зайцы под гончими старались перейти дорогу. Это был настолько надежный, много раз проверенный лаз, что даже появилась легкая досада оттого, что заяц достанется нетрудовой.
Собаки взяли длинноухого в оборот и погнали по небольшому кругу с разворотом в мою сторону. Насидевшаяся в четырех стенах Найда голосила на весь лес, а Доля только изредка успевала отдать голос, не имея сил выдержать стремительный ход матери, в отчаянии переходила на щенячье «ий-ий-ий».
Гон приближался. Как всегда в таких случаях, в каждой клеточке нарастало напряжение, я, кажется, весь превращался во взведенный курок. Зайцы на этом лазу проходят небольшой гривой елового подроста, я пялил туда глаза, от волнения то поднимая, то, опуская ружье. Однако заяц метров за пятьдесят до еловой гривы сделал «двойку» и пошел в обратном направлении. Ну вот, с досады подтрунивал я над собой, а кто-то расстраивался, что трофей достанется слишком легко. На втором кругу заяц опять не захотел идти там, где ходили его сородичи. Стало понятно, что здесь шельмец и не пойдет.
К этому времени на лес опустились легкие сумерки. Вместо мелкого нудного дождя вниз полетели редкие отяжелевшие хлопья снега. Скоро стемнеет, а гончих, только по-настоящему разогревшихся, без добытого зайца с гона не снять.
Пришлось взяться за дело по-серьезному — бежать на перехват. Казалось, заяц вот-вот выйдет на выстрел, но всякий раз что-то не складывалось. А потом косой заложил такой круг, что собак стало еле слышно.
В ожидании гона я начал оглядываться, прикидывая, куда меня занесло, и тут вдруг до меня дошло, какую глупость я сморозил. В азарте добегался до того, что углубился в Волчье болото — замшелую низину, растянувшуюся на несколько километров, поросшую непролазным тонким березняком и осинником. Да еще и компас остался в рюкзаке — собирался ведь чуть-чуть поохотиться на перекрестке.
От дождя и мокрого снега на мне уже почти не было сухого места, но даже в таком состоянии я почувствовал, как на лбу выступил холодный пот. Если не успею выбраться к машине до полной темноты… Об этом даже страшно было подумать. Как насквозь промокшему, с хлюпающими сапогами выдержать больше десяти часов в болоте без костра, я себе не представлял.
Где-то в стороне послышался голос Найды, и тут же полоснула мысль: заберут ведь собак волки! За последние годы всеобщего вооружения лосей выбили напрочь, и серые взялись за собак. А тут ночью в их угодьях да еще с лаем…
Лихорадочные попытки найти хоть какую-нибудь зацепку, способную помочь сориентироваться и выбраться из гиблого места, ничего не дали. Я смотрел в мутное темнеющее небо и все больше приходил в отчаяние. Наконец с вытянутой рукой, спасая глаза, я рванул через дебри, рассчитывая выйти на северный берег болота, где проходил старый зимник. Однако вскоре снова оказался у тех же двух кривых елок, от которых стартовал, только сумерки стали еще плотнее.
Из оцепенения меня вывел звук самолета. Какое-то время я безучастно слушал гул еще далеких турбин, как вдруг меня словно подбросило. Схватив ружье наперевес, я снова ломанул через крепь, благодаря на ходу диспетчеров за то, что они не отменили этот рейс.
Много раз мне приходилось наблюдать за маленькой серебристой букашкой, с гулом ползущей по небу в одно и то же время почти строго с севера на юг, но разве могло прийти хоть когда-нибудь в голову, что однажды самолет сможет так помочь!
Благодаря звуковому компасу я прошивал Волчье болото по прямой, и в душе росла надежда, что выбраться все-таки успею.
Зимник еле узнал. Он так зарос молодняком, что с него можно было легко сбиться. Помогали куртинки ольхи, заселившие срезанные бульдозером горушки.
До машины, по моим расчетам, было уже не далеко, когда появилось ощущение, что зимник потерян. Снова начал вертеть головой в поисках чего-нибудь знакомого, и тут в небольшом просвете на фоне уже почти ночного неба увидел силуэт огромной, давно засохшей осины, возвышающейся на всю округу. Ах, какая ты молодец, что не упала, хвалил я про себя свою старую знакомую, добавляя скорости. И не падай! И не падай! Это ничего, что у тебя не осталось сучьев. Ничего. Все равно ты здесь самая главная.
Машина была совсем рядом. Уже в полной темноте на звук охотничьего рога удалось вызвать Найду. Была надежда, что за старой выйдет и молодая. Однако время шло, я все больше синел от холода, а Доля не собиралась бросать зайца. Она продолжала гонять, нарушая ночную тишину леса своим довольно низким для щенка голосом.
После неудачной попытки согреться в машине я включил скорость и, не обращая внимания на колдобины, помчался в сторону лесного дома, чтобы переодеться.
По дороге случилось то, что и должно было случиться. В размячканной лесовозами луже машину стянуло в глубокую рытвину и основательно посадило на днище.
До лесного дома оставалось чуть больше километра. Держась за поводок, я бежал за Найдой, едва различая дорогу. На мокрой глине ноги разъезжались, я падал, вскакивал и снова бежал. Хотелось верить, что волки не успеют растерзать Долю до моего возвращения, что охотничий рог отпугнет хищников, а неразумный щенок, убегавшись, все-таки бросит зайца.
Но Волчье болото встретило меня зловещей тишиной. Я слышал только, как падают на лесную подстилку крупные капли с деревьев. Губы распухли, а я все трубил и трубил — уже от отчаяния. Наткнувшись на толстую валежину, наломал елового лапника и, совершенно обессилев, продолжал звать собаку сидя.
Иногда мне казалось, что откуда-то доносится Долин голос. Я вскакивал, перехватывая дыхание, прислушивался, но лес угрюмо молчал. Когда к трем часам ночи надежда увидеть Долю живой покинула меня окончательно, я вдруг понял, как любил это несмышленое создание, как много места занимала она в моей душе. От одной мысли, что больше никогда не увижу, как, балуясь, она носится по квартире с носком в зубах, предлагая мне догонять ее, как запрыгивает в постель, чтобы, прося прощение за все свои проделки, лизнуть в лицо, сердце сжималось от боли.
По дороге к лесному дому ноги заплетались от усталости, а в голове пульсировало: погубил щенка, сам ведь погубил! Что было не доехать до дома? Кто надоумил пускать собак к ночи? Какой идиот оставляет компас? В доме выпил стакан водки и, не раздеваясь упал на кровать. Очнулся я около десяти утра. Память начала прокручивать кадры вчерашнего дня, сердце снова заныло. Я вышел во двор, ноги сами понесли к стоявшему рядом дому приятеля, тоже заядлому собачнику, приехавшему сюда днем раньше. Пытался взять себя в руки, но комок в горле не давал говорить. С большим трудом, пряча лицо, еле слышно выдавил:
— Долю скормил…
Приятель, никогда не видевший меня в таком состоянии, принялся вовсю успокаивать: мол, рано ты ее похоронил, вспомни, сколько раз моих но ночам не было. Вот сейчас поедем и найдем ее. Однако я чувствовал по голосу, что и он слабо верит в то, что говорит.
Маршрут, которым можно закольцевать Волчье болото, наметили быстро. Собака обязательно должна была выйти на дорогу и оставить следы на размякшей земле.
Через два часа все дороги были обследованы, но нигде собачьих следов не было.
Я поблагодарил приятеля за помощь, и мы расстались. Он пошел домой, а я туда, где последний раз в своей жизни охотилась Доля. Пошел, чтобы попрощаться с ней.
Низкое тяжелое небо, на котором не угадывалось даже пятно от солнца, было серым и плотным, словно его заштукатурили. Уставший от дождя лес застыл в оцепенении. Ни одна веточка даже самых высоких деревьев не шевелилась, ни одна пичужка не подавала голос. Казалось, лес тоже чувствовал свою вину.
А перед моими глазами вновь и вновь вставала картина. Вот наперерез собаке на широких махах несется огромный волк. Увидев его, Доля по-щенячьи, виляя хвостом, приседает и тут же опрокидывается на спину, уверенная, что поза «покорности» защитит ее. Но клыкастые челюсти смыкаются на тонкой шее…
Я поднял вверх медный рог, чтобы отдать последние почести охотничьей собаке. Но губы предательски задрожали и перестали слушаться. Подходя к дому, я увидел, что приятель в одной рубашке, без шапки сбежал со своего крыльца и крикнул:
— Маленькую ставишь?
Я тупо на него смотрел, ничего не понимая. Он приближался, повторяя свой вопрос, а его лицо светилось улыбкой.
Внезапно я все понял, но от страха ошибиться раз за разом повторял: не может быть, не может быть.. Наконец открылась дверь сарая и обезумевшая от радости Доля кинулась мне на грудь.
Что я пережил в эти мгновенья, едва ли смогу передать. Помню только, что опустился на какое-то бревно и, прижимая к себе щенка, все спрашивал: что же ты со мной делаешь, дрянь такая? Что же ты со мной делаешь? И совсем не слышал приятеля, рассказывавшего, как они встретились у самого дома.
Вымахавшая с того времени Доля, ничем уже не напоминающая голенастого щенка, сейчас спит на своем коврике. Во сне вздрагивает и начинает смешно перебирать лапами. Я смотрю на нее и почему-то верю, что она тоже все помнит и что сейчас она гонит того самого зайца на Волчьем болоте.
Селезень
Заряжать патроны я научился раньше, чем читать и писать.
Не мигая наблюдал за каждым движением батяни, когда он готовился к охоте, и разложив все свои принадлежности, бережно заряжал латунные, блестящие гильзы 16 калибра.
Уже тогда я знал что такое барклай, капсуль, пыж.
Ружьё у отца было стареньким, с раздутым правым стволом, и после охоты некоторые патроны приходилось прогонять через калибровочное кольцо, чтобы они легко влезали в патронник, и желательно сделать это одним ударом молотка, дабы не было «гармошки». Порох он насыпал очень осторожно и бережно.
Не так просто было раздобыть бездымный порох в то время, у спекулянтов банка стоила не менее 25 рублей — что являлось огромными деньгами для многих людей.
Иногда помогал отцу, сминая и накручивая полтора листа журнала «коммунист вооруженных сил», неизвестно откуда появившийся в нашем доме, а отец вставлял этот шарик в патрон, между порохом и дробью.
Запах стреляной гильзы был самым желанным на свете, он приводил меня в восторг, затрагивая какие-то невидимые струнки.
Охота кормила многие семьи, не так просто было выживать на зарплаты тех времен. Отец работал неделю, после неделю отдыхал и охотился.
В удачные охотничьи дни дичь чистили все, дружно рассаживаясь в большом коридоре-прихожке, поэтому названия уток и гусей я так же знал еще до школы.
Сдирать перья со шкурой было не принято. После обработки дичь шмалилась на газовой плите, разнося запах по всему дому. Этот запах навсегда остался запахом моего детства.
Кроме традиционных видов редко, но попадались колпицы, каравайки.
Разглядывать бронзовые головы селезней, замысловатые оперения шилохвости — было моим любимым занятием.
Время шло, я подрос, но ружье мне батя все же брать самостоятельно не разрешал, хотя я уже с успехом бы сдал охот минимум.
В один из зимних вечеров, я уговаривал маму разрешить мне сходить на вечернюю зорьку.
«…Да ты что! Отец нам обоим задаст!»- парировала мама.
«…Ну я только два патрона возьму, быстро стрельну и вернусь» — не унимался я.
И победил, с условием, что ненадолго.
До берега моря было 10 минут ходьбы, и я направился к ручью, который зеркальной гладью, глубиной уткам по колено, разливался на десятки метров, попадая в море — идеальное место для прилета кряквы на кормежку.
Ветра не было совсем, свинцовые темные тучи, зловеще нависали над самой головой.
При температуре чуть более нуля, снег слоем не более трех сантиметров, демаскировал меня, превращая в грязное темное пятно каждый мой след.
Но меня это не смущало, я знал повадки уток, в сумерках они очень беспечны. Внимание моё привлек вальдшнеп, присевший к краю воды недалеко от меня.
Ах как хотелось его подержать в руках! Батя не одобрял трату патронов на мелочевку. Но я не удержался, выстрелил . Вальдшнеп затрепыхался и вот я уже бережно разглаживаю его рябые перья, в очередной раз млея от расцветки.
Жаканье матерого (так мы называли крякашей) заставило вздрогнуть.
Так и есть, со стороны моря на бреющем полете приближался селезень. Я присел и перестал дышать.
Крякаш осторожно начал меня облетать, будто специально подставляя свой бок. Как учил меня отец — если близко, целься в клюв, не промахнешься. Ведя мушку на уровне кончика клюва я нажал на курок.
Тик! Предательская осечька!
Как же так, ведь я уже представлял, как достаю с вещмешка и показываю маме зеленоголового красавца.
Селезень дает мне еще один шанс, и вновь плавно делает вираж недалеко от меня, видны даже завитушки над хвостом, оранжевые лапки…
Тик! Такая досада, обида, злость — все перемешалось во мне!
«Мой» крякаш сделав очередной круг удалился в темнеющую сторону моря.
И вдруг, со стороны лодочного причала появился охотник, которого я узнал, это был отец моего одноклассника и друга — дядя Андрей.
Я пошел ему навстречу и быстро объяснил ситуацию, попросив один патрон в долг. К сожалению он развел руками, мол расстрелял все патроны и поправив набитый дичью вещмешок, двинулся в сторону дома.
С приветственным жжжак..вернулся мой подопечный, и вновь делая вокруг меня круг почета, позволил тикнуть испорченным патроном.
Но тут раздался выстрел и селезень тряпкой свалился возле д. Андрея.
Он поднял крякаша, не спеша уложил его в вещмешок и спокойно продолжил свой путь, даже не взглянув в мою сторону.
Как же я его ненавидел! Как подло! Слезы душили юного охотника… Это же мой крякаш!
Прошло много лет.
Уже имея своих сыновей, и славное Benelli Rafaello, я вновь оказался в родных местах.
Охота была в самом разгаре.
Удачно выбранное место, качественные чучела, прекрасный лет разнообразных уток — все это доставляло удовольствие. Утки налетали стаями и одиночками — хохлуны(красноносый нырок), краснобаши(красноголовый нырок), шилохвости, чирки , хохлатая чернеть, ангутки(огари), хархули(пеганки).
Внимание привлек одиноко летящий гусь ближе к камышам, ветром его все больше прижимало к воде, но вот он подломился, и с креном скорее упал, чем приземлился на воду. Запоздало донеслись и звуки выстрелов. Меня всегда удивляло это явление, где воочию можно убедиться в скорости звука.
Тот час от камышей отделилась фигура и направилась к трофею, но гусь сдаваться не собирался, и помогая крыльями двигался в мою сторону. Несколько торопливых дуплетов пытались его остановить, но все было напрасно.
Очевидно глубина на позволила охотнику продолжать преследование, хотя он и был в высоком комбинезоне, и он повернул в сторону дамбы, так ему было ближе до берега, и вскоре скрылся из вида.
Гусь вынужден был плыть в мою сторону, так как в другой стороне раздавались выстрелы, и спустя десяток минут, при попытке взлететь, был сражен нулевкой.
А через полчаса меня забрала лодка и мы двинулись в сторону дамбы, к месту стоянки автомобилей.
Недалеко от стоянки горел костер, и кто-то раздевшись до исподнего, сушил свои пожитки. Проезжая мимо я на миг встретился взглядом с несчастным, намокшим охотником и тут же остановился.
Да, это был он — дядя Андрей.
Морщинистый, со слезящими глазами, он глубоко втягивался крепкой сигаретой и сбивчиво рассказывал, как набрал в комбинезон холодной воды в погоне за огромным, желанным гусем.
Я молча взял серого гуся в багажнике и протянул ему, добавив теплую куртку и комплект теплых носков, и сразу уехал. Он даже не успел меня поблагодарить, а может просто не смог, просто стоял и смотрел мне в след…