Работа позволяла уезжать в мои любимые плавни хоть на неделю по погоде, а выбор компании решался в связи с этим сам собой — никто не мог пробыть в лиманах больше двух дней. Поэтому я и ездил один.
На вопросы знакомых: «Как это можно торчать на охоте так долго? Да, еще одному?» я, стараясь отшутиться, отвечал: «Понимаешь, охота для меня что-то вроде любви к женщине — сугубо личное дело» (говоря в сущности чистую правду). Что делать, до сих пор я не встретил человека, с которым на охоте мог бы чувствовать себя так же хорошо и спокойно, как в одиночестве. Встречались, конечно, которые не мешали — ну, так что с ними, что без них.

В тот год я познакомился с ночной охотой на кабанов.
Впервые на нее пригласил знакомый егерь — чудесный человек, в котором непостижимым образом сочетались доброта и особенная казацкая удаль, черты настоящего хозяина и тонкая деликатность. Как-то осенним теплым вечером мы сидели с ним на скамеечке за столом и ужинали. Жаренный в томате крупными кусками сом, красная «казацкая» уха, которую, если она горячая, едят ложкой, а холодную — можно и вилкой. Я всегда забывал про свои продукты, привезенные из дому, как только рассовывал их по полкам стоящей отдельно от жилого вагончика «кухни». Плавни, раскинувшиеся вокруг, давали к столу все, кроме соли, сахара, хлеба и водки. Прямо отсюда, не вставая из-за стола, можно было убить пролетающую утку, забросить удочку в реку, где-то и дело всплескивала рыбешка. Следы кабанов отпечатались в двадцати метрах под раскидистой грушей.

Мы наливали спирт из десятилитровой канистры-нержавейки, слегка разбавляли водой, привезенной из станицы на моторке, а забить обжигающую горечь можно было, протянув руку и сорвав гроздь «изабеллы», в беседочной тени которой стоял наш стол. Выпили «за окончание комара» — стоял октябрь и начинали падать листья с прибрежных тополей, — ну, и «шоб дома не журылысь».

— Че, не поплывешь на вечерку, Иваныч? — спросил егерь. — Гусь, глянь, как хорошо идет… — кивнул он в сторону гомонивших в небе цепочек серых птиц. — И падае — гля, гля, — падае на лиман…
— Не, сегодня не поеду. В прошлый раз настрелялся. Жинка каже — хватит. Не любит щипать, а точнее — ей мои поездки… Не, буду отдыхать. Может, помочь что — давайте… — я бросил в рот прохладные, сладкие виноградины и смотрел, как над водой кувыркаются чайки, пытаясь ухватить рыбешку.
— Ну, тада это… На свиней сходим? План по мясу-то надоть выполнять, — егерь завинтил пробку канистры.
— Сейчас? А куда? Как? — я оживился, сладкая вечерняя дремота прыжком скрылась в заросших ажиной зарослях камыша, подступавших к крыльцу вагончика.
— Ось тутычки — рядом. Счас, стемнеет — и айда. Пули в тебе е? — обернулся он, вставая.
— Ну, есть, конечно. Только… — я улыбнулся, — в двух словах, Алек-сеич… Ведь луны нет, че мы там увидим, в плавнях-то? Я в горах охотился — ну, там просто — загоном, и чтоб сердце не выскочило от беготни. А тут… куда стрелять-то? Я вчера выходил ночью — глаз выколи!

Егерь помолчал, потом смущенно даже, как человек, не привыкший объяснять и не считающий это необходимым, сказал:
— А мы ось як… На шелест. Чуешь? Сперва слухай — будэ «трэсь — трэсь», и як зачернее — токо тач! — и копыта кверху!
— Ага. Все ясно… — хотя мне не все было ясно.

Через десять минут мы вышли. Темнело. Под ногами чавкала илистая грязь, по одежде свистяще царапали стебли тростника. Сквозь заросли проблескивала отраженными звездами сумеречная вода близкого канала, вдоль которого мы шли по узкой кабаньей тропке. В смутно угадывающемся небе стоял шорох пролетающих к лиманам утиных стай. Я чуть не уткнулся в спину остановившегося егеря.
— Ось тут… — прошептал он и показал рукой на темнеющий проход в зарослях, метра полтора-два длиной, обрывающийся у воды.
— Становись тут — и жди… Вин приде оттуда — будэ переплывать. В воде не стреляй — нехай выйде на берег…
— Так он же… — я глянул на «берег» в двух метрах от меня. — Выйдет мне под са…
— Ну, ото жи надо успеть… Давай, — егерь шагнул в темноту и пропал.
— Алексеич! — громким шепотом позвал я. Мне стало вдруг весело от ненормальности, как казалось, моего положения. Уж очень тесна моя засидка! Впору водяную крысу караулить при таком обзоре. Если кабана выпустить на берег, то где он, собственно, поместится? Тут вроде уже мои ноги начинаются… — Его хоть далеко слышно, как он идет?

Шепот егеря раздался неожиданно близко:
— Он придет тихо-тихо. Я буду на валу — метров сто. И смотри — канал он переплывает со скоростью свита…
И я остался стоять в ночи. Сделав шаг с основной тропы, почувствовал, что ноги почти не проваливаются в тростниковый «пол». Хорошо. Эх, еще присесть бы!

Рядом находился плотный куст мелкого тростника, и я решил, подмяв стебли, усесться на него, как на трон. Но как же трещат подсохшие стебли! Наверное, все кабаны гривенско-ахтарского массива плавней слышат, как я опускаюсь на этот куст. Садился я на него минут десять, сгибаясь постепенно, словно тающий сугроб, и все слушал, слушал тишину ночи готовый замереть при первом же подозрительном шорохе, выставив вперед руки с ружьем для равновесия.

Ветра почти не было.
Со стороны протоки, из прибрежного леса, доносились вопли шакалов, где-то сзади в плавнях фыркал енот, как коротко называют енотовидную собаку. Сверху гнусаво вскрикивали выпи. Утиный лёт прекратился, лишь иногда низко над камышами с пульсирующим звуком проносились одиночные птицы. Жвякал невидимый селезень. Со стороны Ачуева, на взморье, над темнеющими плавнями, поднялось и опало призрачное красное зарево — пустили ракету. Звезды плыли а черной бездне Космоса, покачиваясь и опускаясь к горизонту. Одно созвездие, — кажется, Стожары — глядело на меня двумя парами сияющих глаз, симметрично расположенных относительно перекошенного трехзвездного «рта». Я подмигнул верхней паре, привалился к плотной тростниковой стенке — и заснул.

Проснулся, как показалось, от страшного грохота. Но потом, через несколько секунд, когда звуки приобрели для меня свое реальное значение, я понял, что метрах в пяти-шести за моей спиной оглушительно трещит ломающийся тростник и какое-то чудовище рычит и шумно отрывисто сопит.
Электрическая волна прошла по всему телу. Признаюсь, первой мыслью спросонок было: «Я же ему ничего не сделал, господи, чего это он кидается…» — настолько сильным было впечатление, что зверь явно разъярен и причина его ярости — мое присутствие на тропе. Через минуту сердце вернулось из горла, где оно тарахтело детской погремушкой.
Я медленно, очень медленно перевалился на правый бок и, прижав кнопку предохранителя так, что занемел палец, плавно, без щелчка, подвинул ее вперед.

Появившаяся на небе ущербная луна отсветилась на стволах, покрывшихся пылью ночной росы, а холодный мокрый приклад спокойной своей твердостью коснулся щеки. Я ждал. Зверь некоторое время ломал камыш (казалось, он наваливается на него всей тушей), утробно рычал и фукал, резко обрывая протяжный звук. Потом треск уменьшился, отдалился — но еще долго слышал я уходящего в плавни зверя, пока потрескивание не стихло совсем. Тогда я стал прислушиваться к самому себе и понял, что такого ощущения на охоте еще не испытывал. Память услужливо прокручивала видеокассету с записью лучших охотничьих эпизодов, но ни один из них не был похож на эту ночную встречу.

Вдруг с той стороны, куда ушел егерь, оглушительно грохнуло, и выстрел покатился по ночным плавням, и недалеко с истеричным кряканьем сорвалась утка, а с темнеющего неба как бы в противовес этому испуганному кряканью упал отрывистый, флегматичный, гнусавый и тревожный крик выпи: «Ва-а!»
Еще выстрел! Уже глуше, куда-то вниз. Меня бил озноб. В нарушение всех правил я закурил. Все правильно. Вот как надо. Не спать, не спать… Но зверь меня учуял, это ясно. А может, услышал? Может, я храпел во сне? Боже правый… Ну, ладно, на первый-то раз простится. Послышались шаги, из зарослей проявилась фигура егеря. Я поднялся навстречу.

— Ну, шо, Иваныч, ничего не чув?
— Алексеич, вот тут рядом — кабан ломился, как танк, рычал долго, а потом ушел туда… — я сразу слов не найду рассказать, как он был близко. Егерь, чувствую, улыбается, видя мое волнение.
— Та, шо ж ты… Не стрелял!
— А куда? Не видно ни черта! А рычит, как лев! И ждал его с воды, а он сзади…

Егерь кивает, лицо его бледно от лунного света.
— То свинья была… Пугала тебя. Ну, а ты, — усмехается он, — як, жим — жим? Есть трохи?
— Да, неожиданно, конечно… Ну и рычит! Никогда не подумал бы, что кабан может так рычать… — я молчу про то, что спал.
— То свинья. А у меня — поросенок выскочил на вал, я — та-ач! Вин прыг — и стал пид валом и стоить! Глядел, глядел — не бачу! Еще раз — тач! Вин прыг, прыг — и ушел в плавню. Картечь бы, а я пулей… Пишлы до дому.

В вагончике я долго протирал ружье и все рассказывал егерю, как ломал камыш зверь и сопел, и был так близко…
На следующий день ходил смотреть следы, совсем не обращая внимания на близко пролетающие табунки гусей и уток в разрывах утреннего тумана. И уже думал о следующей охоте.

Тот год был сухой, плавни сильно повысохли. Кабаны чувствовали себя вольготно — тропы со следами разной величины разбегались приметными змейками во все стороны тростниковых зарослей, среди которых темнели поляны вспаханной рылами илистой земли с белесыми прожилками корневищ. Звери бродили в прибрежном лесу, переплывали Протоку, чтобы полакомиться остатками риса на заречных чеках, а утром уходили в плавни, на тростниковые гривы. В конце октября начали было моросить дожди, но вновь сменились погожими днями.

Поставив машину ближе к обочине, чтобы ночью какой-нибудь арендаторский «ЗИЛ» не зацепил ее, я за два перехода перенес вещи к реке, в вагончик, стоявший под огромными тополями. Ключи как всегда были в пустом ласточкином гнезде на крыльце. На столе лежал листок бумаги: «Уехал в станицу. Буду вечером. Егерь».
В помещении чисто, уютно, заправленные койки, жестяная печка на солярке. Чуть открутишь винтик примитивной форсунки, и желто-голубые прозрачные капли начинают мерно капать в маленькую жестяную воронку и по трубочке стекают в ворчащее огнем нутро печки. Тряхнув бачок с топливом, определил, что он почти полон. На полках чистая посуда, продукты или накрыты перевернутыми кастрюлями, или подвешены к потолку. Во всем чувствуется хозяин.

Я вышел на крыльцо. На винограднике еще много поредевших гроздьев — подвяленных, сморщенных и сладких. Неподалеку айва склонила до земли ветви с лимонными булыжниками плодов. Много их блестит под деревом среди опавших коричнево-зеленых листьев.
Сквозь ветви тополей просвечивало осенней голубизной небо. Сорвав с висящей на ветке связки вяленого подлещика, посолонцевал на скамеечке с бутылкой привезенного пива. Вдали над поймой Протоки летела гусиная стая — нижняя сторона угла растянулась и почти касалась крон огромных верб, где на отдельном сухом дереве неподвижно сидел белохвостый орлан.

Было три часа, когда я, собрав лодку и положив в нее брезентовые полог и плащ, свернутый войлок и старую шубу, отчалил от берега. Ружье лежало в носу, в чехле, а в кармане куртки — угловатая тяжесть пачки патронов с аккуратными свинцовыми турбинками инженера Майера.
Плыл вдоль канала, слева тянулся заросший бурьяном и камышом вал выброшенной при копке земли. Каждому каналу соответствует вал, они неразлучны, как нитка с иголкой. Валы — это дороги в плавнях, по которым можно пешком зайти очень далеко, в самую глухую часть тростникового моря. За много лет заросшие травой, камышом, порытые кабанами, усеянные пометом енотовидных собак и шакалов валы стали неотъемлемыми атрибутами плавней. Кое-где на валах растут деревья, в основном вербы да ивы, но встречается и жердела, и тополь.
По их кронам на несколько километров прослеживается гигантская дуга идущего вокруг лимана обводного канала. На валах я провел много дней, поджидая пролетных гусей и уток, выставляя капканы возле енотовых «туалетов», карауля по ночам кабанью поступь в обступающих вал плавнях.

Вечерело.
Где-то стукнул дуплет, потом еще. Начиналась вечерка. Высоко и много полетело гусей — косяк за косяком, в сторону моря. Утиные стаи пошли почти непрерывно, с интервалом в одну-две минуты. На закате солнца тростники порыжели. Лодка, влажно шурша, раздвигала подносы зеленых листьев кувшинок. Я зарядил, собрав, ружье. Положил в нос лодки на брезент. Ненароком кабанчик может на вал выскочить, всякое бывает.
Солнце светило в спину, видимость была отличной. Ветер стих, и только шум пролетающих в вышине стай, перекличка гусей да гортанные вскрики летящих на ночлег цапель нарушали тишину. Изредка всплескивала рыба. Шумно вдруг ударила ондатра, подняв волну под валом. Я греб легко и быстро. Вот и поворот. За ним еще метров триста и…

И тут что-то изменилось в правом углу канала, где он делал поворот влево. Что-то затемнело в камышах у самой воды.
Я увидел рыло и лохматое ухо. Метров пятнадцать от силы… «Свинья собралась переплывать…» — обожгла мысль. Я нажал на резиновые рукоятки весел, и лопасти бесшумно поднялись из воды, чуть зажурчала стекающая вода. Лодка скользила вперед. Отпустить весла — их прижмет к дюралевым бортам и они обязательно звякнут. Ружье лежало передо мной стволами вперед. Зверь повернул голову в мою сторону. Морда исчезла, темное мелькнуло в камыше, раздался легкий треск… Бросив весла, я схватил ружье, но, когда приложил его к плечу, стрелять было не в кого. В отдалении, в зарослях, послышалось тихое рычание. Значит свинья была с поросятами. Перевел дух. Да, действительно, всякое бывает.

В тот вечер я просидел в удобной засидке до полуночи, но больше ничего не увидел. Светила полная луна, под ней порхали призрачные совы. Дважды я слышал свиней, но оба раза звери заходили под ветер, едва шевеливший метелки тростника, и, посопев и пофукав, уходили в плавни. Егерь не спал, ожидая меня, выслушав мой рассказ, произнес как обычно:
— Та надо ж было… Эх! Ну, ладно, Иваныч, не переживай дюже! — Я знал: он-то сумел бы, наверное.

Ночью долго не спалось, и было слышно, как шелестит оставшейся листвой тополь, особым, еле слышным звуком шумит река, огибая подмытые ею корни прибрежных верб. — Не спишь, Иваныч? — спросил вдруг егерь со своей койки.
— Да нет… покурю вот. Все свинья эта перед глазами стоит…
— Не переживай, — он помолчал, потом устало вздохнул. — Ты знаешь, сколько раньше было дичи! А рыбы… Тутычки вот.
— Раньше, конечно… А вы где жили тогда?
— А вот, недалеко, на той стороне был хутор… — вздыхает устало егерь, голос его становится тоньше. — Сейчас рис — а тогда какие плавни были! Рыбы той… Веришь, нет — солеными судаками печки топили…
— Печки? — Кругом ночь, тишина, по стенам вагончика бегают блики огня, ворчащего в буржуйке. В окне космический свет луны светится на айвовых плодах.
— Ну… Топили. А шо ж — воны того, дешевше дров булы… А икры той… божечки ж мой! Перекупщик приедет, дашь ему кошелку икры, вин — кулек сахару да конхвет жменю, ба то и так — каже, счас нэма, потом…
Кабана завалим — тут же, за огородами, — ось тоби и смалец, и мясо… А картошка яка росла! Всем хватало. Свыни ночью роють, мы днем — хватало…

— А что, хутора вашего нет уже? — На меня вдруг наплывает чужая тоска, будто я сам родился в том неизвестном хуторе.
— Нэма… Затопили водою. Люди с ней боролысь, боролысь… Кажиный год дамбы насыпали. Насыплють — вода размое, опять насыплють, а шлюза на Кубани откроют — воды полно… И так бросили все… Им рис, а нам… А тот… казачий хор наш… пое: «Миллион сто тысяч тонн риса на Кубани!»
А потом брехней все оказалось… — Егерь вздыхает и сразу, словно устыдившись, откашливается бодро и говорит:
— Эх, курил бы тютюн — закурил бы! Так може того… уризать по одной — и бог простит, Иваныч? Та писню заспивать якусь хорошую…
— Про рис? — Я подхожу к столу, зажигаю керосиновую лампу.
— Хай вин сгорыть, тот рис… Якусь хорошу. Про Галю! — Он смеется.

В лунных бликах на речной воде плавали, подняв вертикально тонкие шеи, чомги, мрачные вереницы бакланов скользили мимо ночных верб. А мы пели. И «Ихалы казаки из Дону до дому…», и «Попэрэди Дорошенко…», и, конечно, «Варэнычки»…
Сезон прошел, как лунный сон. Счастливый сон длиной в три месяца. Следующей осенью я вернулся. Год был другой — дождливый, мокрый… Утки было очень мало, не знаю почему — может, выводки вымокли от непрерывных дождей, ливших весь май, июнь и июль… Впрочем, многие неплохо охотились на степных ставках — а я не мог ездить туда, душа не лежала. Нет там чего-то такого, без чего и охота стала не охотой — простора и одиночества, наверное.

В плавнях повсюду была вода. Знакомые кабаньи тропы скрылись под ней, следов встречалось гораздо меньше прежнего.
Но изменилось не только это. Всеобщая приватизация пришла и в плавни. И, как оказалось, даже скорее и с большим размахом, чем в города. Мой любимый лиман тоже выкупили — одно наше малое предприятие. Дорогу прострогал грейдер, и, по слухам, на ней собирались поставить шлагбаум. Местные хлопцы в свою очередь собирались повесить на нем первого же сторожа.

Знакомый егерь оказался между двух берегов: с одной стороны, ему совали записки с печатью МП с «убедительной просьбой» не выдавать путевки в лиман — «в связи с тем, что на нем будет производиться вылов рыбы и выпас скота», а с другой стороны, представители госохотинспекции советовали использовать эти бумаги по другому назначению. Последние были его начальниками, а с первыми не хотелось ссориться как с соседями.
И человек сделал вывод, что ему надо, пока еще не совсем поздно, успеть приватизировать что-то тоже. Хотя бы участок, где стояла «база», рос виноградник и айва, шумели на ветру тополя и где в вагончике мы пели песни, а по ночам горела керосиновая лампа… Бог ему в помощь!

Я видел, что егерю просто не до охоты, не до нас, отдыхающих с ружьями. Не до моих походов, лирических ночных бдений на кабаньих тропах. И вагончик был в запустении, и в печке не было солярки… И рыба ловилась плохо, а на поросшем бурьяном валу бродили арендаторские коровы, тупо жующие свою жвачку. У лимана теперь новый хозяин. Хозяин ли?
Туда, где был счастлив, — не возвращайся!
Я знал это — и все-таки поехал. Хотелось продолжения, хотелось выйти из лодки на согретый осенним солнцем старый вал и, окинув взглядом его убегающую в простор плавней лохматую верблюжью спину с тысячью горбов, сказать: «Ну, здравствуй, вал…» Не получилось.
Жизненные обстоятельства, как известно. Многие из них, к сожалению, не зависят от наших желаний, их невозможно изменить. Ну и что же остается делать? Наверное, все же искать. Искать новые места, новые счастливые стечения обстоятельств. Хотя бы для этого пришлось потратить всю оставшуюся жизнь. Остаются надежды. В конце концов, главная моя надежда, которой сейчас нет еще шести лет, в данный момент хлопает наверху из «воздушки» по силуэту кабана на сосновой дощечке, старательно и смешно щуря левый глаз. Над кабаном летят нарисованные гуси — нижняя сторона угла опустилась до далеких крон прибрежных верб.
Тут надо, наверное, поставить точку. Но я — на счастье — поставлю многоточие…